Чудо о Петре и Февронии

По благословению святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II Юдин Г.Н. Чудо о Петре и Февронии. (автор текста и художник Г.Н.Юдин). - М.: Даниловский Благовестник, 1996	Книга представляет собой увлекательное переложение писателем Георгием Юдиным Жития о святых благоверных русских князьях Петре и Февронии, к которым обращаются православные люди за молитвенной поддержкой в самых различных жизненных ситуациях. Особенно часто прибегают к ним за помощью молодые люди, желающие создать крепкую, благочестивую семью. © Г.Н.Юдин, текст, художественное оформление, 1996-

Дорогие читатели!

Может быть, не многие из вас знают, что совсем рядом с вами, в центре Москвы, стоит маленький, древний храм в честь Вознесения Господня, в котором сияет тихим светом, золотой патиной икона с двумя святыми, предстоящими Господу во славе. Эти святые, прославившиеся несколько столетий назад, — князья Петр и Феврония Муромские. Они открыли для благочестивых сердец красоту и высоту православной семьи.

В начале XVI века "по всем странам прошла весть, что в городе Муроме явились славные чудотворцы, дарующие исцеление приходящим к ним". В 1552 году муромские чудотворцы были канонизированы как русские святые, а день 25 июня по старому стилю (8 июля — по новому стилю) стали считать днем их памяти. До сих пор сохраняются предания о беззаветной любви и преданности этих двух муромских супругов. Еще в прошлом веке в селе Ласково, где когда-то жила мудрая, прозорливая девица Феврония, рос и приносил плоды ореховый куст, который был взращен ее руками, и около этого куста поселянами была сооружена часовня с иконой Петра и Февронии. К этой часовне 25 июня совершался Крестный ход из села Солотчи, и затем служился молебен.

Как бесценное сокровище, чтят православные люди чудотворные мощи этих святых, которые находятся в г. Муроме, прежде — под спудом в древнем Рождественском соборе, а ныне они открыты для поклонения в Свято-Троицком женском монастыре. Через них продолжают ниспосылаться духовные дары всем православным людям, с верою к ним притекающим. Особо почитаются святые Петр и Феврония как покровители супружеской благочестивой жизни, сами некогда пострадавшие за святость и нерушимость брака.

"Блаженные Давид и Евфросиния (монашеские имена Петра и Февронии — ред.), — писал преосвященный Филарет (Гумилевский), — в жизни своей были образцом христианского супружества, готовые на все лишения ради Евангелъской заповеди о нерушимом союзе. И ныне молитвами своими низводят небесное благословение на вступающих в брак".

Сестры Свято-Троицкого монастыря в Муроме стараются записывать все известные им случаи помощи Петра и Февронии тем, кто обращается к ним за молитвенной помощью, а также других различных чудес, совершаемых возле их нетленных мощей.

Так, в 1992 году, вскоре после торжественного перенесения мощей святых благоверных князей Петра и Февронии в Троицкий собор из монастырского скита, сестры заметили, что над Муромом поднимаются два светящихся в ночи столпа. А лампадки у мощей стали зажигаться сами. После этого там установили неугасимую лампаду. Во время перенесения мощей стала источать чудесное миро икона, находившаяся раньше на крышке раки святых Петра и Февронии.

Известно много случаев, когда после молитвенного обращения к святым князьям Господь даровал отчаявшимся бездетным супругам ребенка. Многие супружеские пары у святых мощей утверждались в мысли, что необходимо венчаться. Сестры рассказывают, что у супруги одного из спонсоров, помогавшим восстанавливатъ монастырь, по молитвам святых, родилась дочь. Супруге в это время было 42 года, и детей у нее не было, не смотря на то, что в браке они состояли с мужем уже более 10 лет. Один муромский художник, также долго не имевший с супругой детей, попросил в свое время, еще из музея, частичку святых мощей, стал молиться святым угодникам Божьим, и Господь даровал ему ребенка.

Долго не складывались у одной женщины отношения с мужем, дело шло к разводу, но молитвами святых Петра и Февронии в семье все наладилось. Матушка одного московского батюшки рассказывала, что она молилась у святых мощей о даровании благочестивого супруга, и Господь устроил ее жизнь...

Та же благая Воля Божия, которая открыла чудотворные мощи святых супругов в г. Муроме, явила частицу их и в Москве. В 1993 году они были дарованы нашему храму. Эту частицу святых мощей вставили в написанную икону благоверных князей. Знаменательно, что вскоре после появления святых мощей в храме, один из московских старожилов нам сообщил, что до разорения храма здесь находилась особо чтимая москвичами икона святых Петра и Февронии, поклониться которой считали своим долгом молодые, готовящиеся ко вступлению в брак, молодожены. Здесь происходило много венчаний.

И сегодня в храме можно увидеть немало молодых людей. Одни просят молитвенной помощи у святых в трудных семейных обстоятельствах, иные — благословения на вступление в брак.

Приходите и вы к нам, дорогие читатели, кто еще ни разу не был в нашем храме. Приходите поклониться святым угодникам божиим, которые всей своей жизнью показали нам образец христианской жизни.

Об этой жизни вы сможете узнать, прочитав предлагаемую повесть. Когда автор писал ее, то прежде всего опирался на житие святых Петра и Февронии, а также на народные предания.

Пусть эта повесть послужит нам всем в назидание.

Храни вас Господь.

Протоиерей Геннадий (Огрызков), настоятель храма Разнесения Господня (Малое Вознесение), что на Большой Никитской улице.

Поганый змей, повергнутый святым Ильей Муромцем, не издох, не сгинул с шумом, ибо дана бесам и змеям поганым сила от сатаны вечно прельщать людей пороками и быстрыми, как молния, грехами заражать в одно мгновение своим пагубным ядом пустые души.

Но сатана слаб и бессилен перед имеющим в своем сердце страх Божий. Его охраняют благодать Божья и святой Ангел Хранитель. Семь веков назад правил древним Муромом князь именем Павел. Часто, вместе с младшим своим братом Петром выезжали они со двора княжеского терема и мчались на легких конях в дремучие Муромские леса на охоту.

Веселые, шумные и долгие были эти охоты, ведь зверья в ту пору водилось столько, что охотничья страсть по многу дней братьев из лесу не отпускала.

Дьявол же, ненавидящий добро, вселился в неприязненного змея и стал летать к скучающей княгине Марии.

Когда по ночному небу из преисподней мчался, широкая огненная лента, как за метеором вилась за ним, а как в окно княгини с шумом врывался, то мерзким волшебством своим становился не змеем поганым, а князем Павлом.

Слуги и сам князь Павел стали слышать за дверьми покоев Марии тихий свист и разговор, но когда входили, никого кроме Марии не видели, потому что змей невидимым делался.

И вот однажды вернулись братья с долгой охоты, и увидел князь Павел, что жена его за эти дни так похудела, что кольца с пальцев падали. Приступил он к ней с расспросами, и княгиня, дрожа и оглядываясь по сторонам, шепотом поверяла мужу о своей беде:

— Как-то ввечеру, когда ты, князь, на своей постылой охоте за зайцами гонялся, стала я на сон волосы чесать, а крестик мой в них запутался. Я и сняла его с себя. Тут-то и влетел в оконце змей этот окаянный. У меня от страха рука онемела, перекреститься не могу, он же в тебя, князь, обратился, отличить нельзя, я и совсем силы лишилась. Вот и летает каждую ночь и тянет из меня жизнь и девичью красу.

Князь, не веря, искоса глядел на жену. Ишь, мол, чего удумала — змей к ней прилетает. Но когда подошел к оконцу, увидел на подоконнике глубокие, будто от железа, борозды.

— Когтишями исцарапал, — всхлипнула княгиня. — С тех пор и молиться не могу, крестик мой пропал, а Богородица-то глянь-ка ...

Поднял князь глаза на икону в углу горницы и воскликнул от ужаса. Богородица, закрыв рукой лик младенца Христа, отвернулась от них.

— А, раз, когда мне в сердце не шла молитва, стала я этому змею волшебное заклятье читать. А он только посвистывает и щурится аки кот.

— Какое заклятье? — нахмурился князь.

— От змея, к жене летающего. Бабка ведуница научила за перстенек с камешком. Сказать?

Князь, не отрывая глаз от Богородицы, безразлично пожал плечами.

— Во всем доме, гилломмагал, сидела Солнцева дева. Не богатырь могуч из Ноугорода подлетал, подлетал огненный змей. Лиф, лиф, зауцапа калануда. А броня на нем не медяна, не злата, а шлем на нем из красного уклада, пипано фука-далимо корой талима кепафо. Полкан, Полкан!

Разбей ты огненного змея, вихадимо гилломагал Л дираф, и соблюди девичью красу, шнялда шибул.

— Уймись, жена! — досадливо отмахнулся князь. — Ересь эту сами бесы выдумали. Молю тебя, спаси меня от скорби, сотвори мне радость великую, узнай у этого проклятого, как убить его? Когда станет он говорить с тобой, спроси его с лестью вот о чем: ведает-ли этот злодей, от чего ему смерть будет?

Если узнаешь об этом и мне поведаешь, то не только в этой жизни от его смрадного сипения освободишься и от всего этого бесстыдства, о чем и говорить срамно, но и перед Христом прощена будешь.

И вот вновь прилетел ночью треклятый змей и, как всегда, принял образ князя Павла. Княгиня, крепко в сердце храня завет мужа, льстивыми речами возносила мнимого князя, а под утро с почтением спросила:

— О, друже мой, много ты всего знаешь, а про свою смерть ведаешь? Какой она будет и от чего?

Он же, льстивый прелестник, сам женой прельщен был и, нисколько не боясь своей погибели, открыл свою тайну.

— Смерть моя есть от Петрова плеча, от Агрикова меча.

И потом вскочил и с воем и пламенем отлетел от нее. Бедная княгиня, плача от страха и омерзения, прибежала к мужу и поведала ему страшную тайну.

— Слава Богу! — радостно перекрестился князь. — Есть, значит, управа на нечестивца. А не сказал он, что это за меч такой — Агриков?

— Нет, князь, и кто такой Петр, тоже не сказал. Все утро князь потеряно ходил из угла в угол, с мукой думая, где сыскать неведомого этого Петра с Агриковым мечем.

Внезапно дверь с шумом расворилась, и в горницу, улыбаясь, скорым шагом вошел молодой князь Петр.

— Ну, здравствуй, брат! — порывисто обнял он Павла. — Что невесел? Прибег ко мне ввечеру лесничий, видел в ельнике за долгим оврагом страшенного медведища. Думаю один его на рогатину взять. Поедешь ли поглядеть?

— Не до забав мне нынче, брат, — горестно махнул рукой князь Павел, — пострашнее твоего медведя гость пожаловал.

— Что, что стряслось! Сказывай, князь, не таись, — схватился за меч Петр.

— Не хотел тебе про этот срам говорить, молод ты еще, да ведь все равно от людей узнаешь.

Вспыхнул Петр, не терпел он, когда молодостью его корили. Считал он себя в шестнадцать лет мужем зрелым, а чтобы другие об этом скоро дознались, везде, не зная страха, на рожон лез.

Князь Павел, не глядя от стыда на пылающего гневом брата, без утайки поведал ему, как поганый змей прельстил его верную жену и от чего обольстителя смерть ждет.

— Не знаю только, где этого Петра сыскать? — горестно закончил князь.

— А чего его искать?! Здесь он! — горячо воскликнул юноша. — Если этого меча не сыщу, я прелестника голыми руками задавлю.

И вон из горницы выбежал, потому как видел, что испугался за него Павел и может не позволить ему на змея идти.

Во весь опор мчится Петр на злом жеребце по высокому берегу Оки, а куда летит, сам не ведает.

— Хоть бы, — думает, — какого-нибудь древнего волхва языческого в лесу изловить. Может подскажет, где этот неведомый меч искать.

Когда в густую, высокую траву конь влетел и шагом пошел, спрыгнул молодой князь в прямые осенние цветы и вспомнил, как бабушка ему, мальцу рассказывала, что есть такая траваредкая, зовется прыгун-скакун или разрыв-трава. Найти ее не всякий может, а если найдет, сможет разрушать железо, медь и серебро на мелкие куски.

А нужно это для того, чтобы отыскав клад в железном сундучке, от которого ключи выброшены, разрыв-травой этот сундук открыть. В таких вот сундуках не только сокровища несметные лежат, но и волшебное оружие.

Идет князь по траве, былинку задумчиво покусывает, по сторонам поглядывает: где сундук такой полузакопанный объявится, и не заметил, как ноги сами собой принесли его к Крестовоздвиженской церкви, что стояла на берегу Оки.

Вошел, перекрестившись. В храме тихо, прохладно, и народу ни души. К иконостасу медленно подошел и встал против иконы Архангела Михаила с мечом.

Мужественный, строгий Ангел, главный небесный ратоборец с коварным сатаной, глядел на Петра, опираясь на длинный, узкий меч.

— Наш-то потяжелыые будет, — подумал, — а Агриков, видно, такой же, как у Архангела.

Внезапно прямо перед иконой вспыхнул белый свет и перед побледневшим князем явился неизреченным образом Божий Ангел.

— Иди вслед за мной, князь, — спокойно сказал он. — Я покажу тебе Агриков меч.

Петр, онемевший от нежданного чуда, робко вошел за ангелом в алтарь.

— Здесь, под алтарной стеной, — указал рукой ангел.

— Да как же смогу взять его? — спросил князь.

Ангел чуть заметно улыбнулся, и гордый Петр тотчас вспыхнул, подумав, что Ангел насмехается над ним, мол, на лютого змея собрался, а этакую малость, как стену поднять, не в силах.

Легко, будто и не камни это, поднял святой ангел стену, а под ней, на желтом песке сверкнул золотом длинный узкий меч.

Князь упал на колени, схватил его и крепко прижал к груди. Меч был сухой и теплый.

Ангел же бесшумно, как и прежде, стену назад опустил и тотчас невидим стал.

От радости сердце юного князя билось так громко, как копыта его вороного, на котором Петр подняв, как стяг, чудо-меч, мчался к старшему брату.

Тяжелое, закатное солнце затопило багряной кровью все небо, когда Петр влетел на княжеский двор, и тотчас с крыши пагубно заухал лесной сыч.

— Не к добру распелся, — прищурясь, усмехнулся князь, и надежно скрыв меч от недоброго глаза под длинной полой кафтана, вбежал по крутой лестнице в палаты Павла.

— Вот, брат, гляди! — выхватил блестящий меч Петр.

— Неужто Агриков?! — изумился Павел. — Господи! Слава Тебе! пошли брату моему удачу и победу над злым супостатом. Пусть не дрогнет рука его, ибо с верой в Тебя, Господи, идет, он на врага моего.

Иди, Петр, в палаты жены моей, обрадуй ее. Я же помолюсь за твою удачу.

Князь Петр, не мешкая, пошел к снохе, а когда проходил по долгому, безлюдному и темному переходу от мужской половины в женскую, не удержался, выхватил меч и давай махать им налево-направо, воздух со свистом рассекая.

Так, раскрасневшись, с поднятым мечом и шагнул в горницу к снохе.

— Гляди, Мария! — и осекся на полуслове. На лавке, обняв княгиню за плечи, сидел его

брат Павел и улыбался.

Пораженный Петр оторопело глядел на него:

— Павел! Ты ли это?

— А кто ж еще? Чего ради не признал меня?

— Да ведь ты в своей горнице только что был. Как же быстрей меня сюда попал?

— Э, брат, смутил тебя змей окаянный. Ведь это он, думаю, в хоромах моих с тобой говорил. А здесь я, брат твой старшой, а это жена моя Мария.

Глянул удивленный Петр на сноху, а та сидит не шелохнется и на бледном лице такая улыбка, будто за щекой кислое яблоко спрятала.

В великом смущении заспешил Петр в хоромы старшего брата, рванул дверь, видит: тот стоит перед Божницей и молится.

— Да кто же еще здесь может быть? — испугался князь.— Я это — вот тебе крест, — и перекрестился.

— Тогда как же ты вновь опередил меня? Ведь только что видел тебя с женой в обнимку сидящим!

— Никуда я, брат, не выходил из покоев своих. Это, Петр, козни лукавого змея. Мною тебе является, чтобы ты не решился убить его.

— Ах так! — сверкнул очами молодой князь. — Ты вот что, брат, никуда из хоромины этой не выходи. Заклинаю тебя всеми святыми, а то как бы беды не было.

— Никуда без твоего повеления не пойду, останусь здесь молиться за твою победу.

Держа меч наготове, вновь вбежал Петр в горницу к Марии и встал как вкопанный. Перед ним стоял Павел и отхлебывал из ковша брагу.

— Ты кто есть?! — задыхаясь от гнева выдохнул Петр.

— Эка недогадливый! Уж говорил тебе, князь, не один раз, Павел я. И только что в покоях твоих с тобой толковал. И крестное знамение на себя клал. Аль забыл? Ну, а потом, через тайные дверцы сюда прибег, чтоб самому видеть, как ты будешь с врагом моим биться, и помочь тебе, чем смогу. Отложи меч-то. Нако вот, хлебни браги.

— Опосля брагу пить будем! — прорычал Петр и, сломя голову, бросился на половину князя.

С грохотом распахнул сапогом дубовую дверь. Павел, стоя на коленях, в страхе оборотился.

— Зачем ты, князь, — дрожа от бешенства, вскричал Петр, — меня не послушав, через тайные двери к жене побег?!

— О, брат мой возлюбленный! — со слезами воскликнул Павел. — Молюсь я и никуда отсюда не уходил, и шагу не могу шагнуть без твоего повеления.

Петр схватил со страха ключи от всех замков, замкнул все двери в палате князя и на каждую дверь крестное знамение положил.

Расшвыривая с дороги зазевавшихся слуг, опрокидывая скамьи, ворвался с пылающими очами к княгине. Держа мертвой хваткой побелевшими от напряжения пальцами горячую рукоять меча, медленно пошел на мнимого князя.

Он же, лукавый обольститель, спокойно стоял, скрестив на груди руки и с укором глядел на Петра.

В отчаянии обернулся бедный князь на сноху и тут увидел в углу отворотившийся от себя лик Богородицы. И только тогда, крепко уверовав, что перед ним не брат родимый, что есть мочи обрушил сверкающий меч на супостата.

С грохотом упала на пол зубастая, с длинным синим языком страшная голова змея, а тело, обратившись в свое мерзкое существо, затрепетало, задергалось на полу и, забрызгав Петра черной пузырящейся кровью, издохло.

Гибельный смрад и зловоние заволокли весь Муром, поэтому князь Павел приказал слугам немедля смердящего змея железными крючьями в глубокий ров сбросить и закидать каменьями.

А измученный Петр, когда снял сорочку, чтобы смыть с себя поганую кровь, с ужасом увидел, что все тело его покрылось страшными язвами и струпьями...

Всю промозглую осень и лютую, метельную зиму горело адским огнем тело молодого князя. От былой стати и красоты за короткое время ничего не осталось. Лицо и тело гноилось от зудящих, незаживающих струпьев, так что по две дюжины мокрых сорочек за день меняли.

Князь Павел опечалился печалью великой. Одного Бог избавил от проклятого змея, а другого погубил. Злой недуг, что пал на любимого брата, отобрал сон и покой и состарил до поры муромского князя.

Разос лал он всех своих слуг, так что хоромы пусты остались, во все русские стороны искать искусных лекарей. Одни врачи подойти близко к Петру боялись и лечить отказывались, другие мазали его густыми, как глина мазями, мыли горькими травами, купали в Оке в грозу и новолуние. Но все было без толку.

Тогда старый, с серьгой в ухе слуга Аника, когда князь задремал, зажег свечу и зашептал тайное заклинание:

— Заговариваю я у раба Божия Петра двенадцать скорбных недугов.

Ты, злая трясовица, уймись, а не то прокляну в тар-тарары.

Ты, неугомонная колючка, остановись, а не то я сошлю тебя в преисподние земли.

Ты, свербедь, прекратись, а не то утоплю тебя в горячей воде.

Ты, огневица, остудись, а не то заморожу тебя крещенским морозом.

Ты, черная немочь, отвяжись, а не то засмолю в бочку и по морю пущу.

— Забубнил, старый сыч, — тяжело вздохнул Петр, — только задремал...

— Прости, княже. Как лучше хотел. Не принесть ли попить кваску кисленького?

— Или отравы мертвой, — горько усмехнулся князь.

Скрипнула дверь и в опочивальню тихо вошел высокий, в длинной черной рясе, белокурый и безбородый еще монах.

— Мир и благодать дому сему, — поклонился до земли инок. — Послан я к тебе, князь, отцом игуменом из Божьего монастыря ободрить душу твою и помочь, чем в силах буду.

— Помоги, помоги, святой отец! — обрадовался Аника, — а то он вон уж об чем замышляет.

Молодой инок внимательно поглядел в скорбные, потухшие глаза князя и сказал:

— Не бойся лишений телесных, Петр, бойся лишений духовных. Не бойся, когда тебя лишают денег, пищи, жилища и даже самого тела. Бойся, когда сатана лишает душу твою веры и любви к Богу, когда он сеет в душе страх и малодушие.

— Я-то Бога люблю, — устало сказал Петр, — и с именем Его на змея шел. Только вот чего не пойму. Я ведь от змея окаянного не только брата спас, но и Муром, а может и Русь всю. А Господь меня вон какой злой бедой за это наградил.

— Думаю, что Господь тебе не беду, а великую милость послал. Ведь болезнь иногда посылает Он для очищения согрешений, а иногда, — инок грустно поглядел на Петра, — а иногда, чтобы смирить гордыню.

Молодой князь вспыхнул, сверкнул глазами, но смолчал.

— Давай-ка, князь, я тебе сорочину сменю и прочту из Святой книги про страстотерпца Иова. Думаю, укрепит, это тебя.

Молча глядел на догорающую свечу Петр, и не заметили они с притихшим на лавке Аникой, как кончил читать и ушел молодой инок.

— Эх, как звать-то монаха этого, не спросили, — опомнился Аника.

— А из какого он, сказывал, монастыря пришел? — задумчиво спросил Петр.

— Из Божьего...

— Во-во. Нет такого монастыря, Аника. Так кто же говорил с нами?

Здоровенный Аника медленно поднялся с лавки и, со страхом уставившись в потолок, размашисто перекрестился.

Ранней весной, на вербное воскресенье, залапанный грязью Аника возбужденно рассказывал Петру:

— Кажись, нашел я лекарей, княже. Да не одного, а целую весь (комм.Весь - деревня). Там не только мужики, но и жены лечат. В Рязанской земле это, и названье больно доброе — “Ласково”. Старики говорят, только там тебя от хвори избавят. Так что собирайся, княже, и едем немедля.

Поднял легкого, исхудалого князя на руки и бережно отнес в дорожную повозку.

На другой день остановились недалеко от Ласково, и Аника, широко шагая по глубоким лужам, принялся избу за избой обходить и расспрашивать. Осторожные же сельчане, глядя на всклокоченного, седого великана с серебрянкой серьгой в ухе и грозной саблей, робели и дружно отнекивались. Однако, усмехаясь в усы, наперебой советовали сходить в крайнюю избу, что у самого леса. Там, мол, девка блаженная, Февроньей звать, хоть и дурочка, и не поймешь, чего говорит, но лечит знатно.

Вошел Аника на двор крайней избы — нет никого. В сени ступил — и здесь никто его не встретил, а когда, низко пригнувшись, шагнул в горницу, увидел чудо невиданное.

За ткацким станом сидела в одиночестве девица и ткала холст, а перед ней на задних лапах, высоко подпрыгивая, скакал заяц.

Аника онемел от удивления, а девица, смутившись, не поднимая от работы головы, заговорила непонятно и странно.

— Нелепо быть дому без ушей и горнице без очей.

Аника крякнул и пожалел про себя бедную дурочку.

— А скажи мне, девица, где есть твои мать с отцом?

— Отец и мать мои пошли взаймы плакать, а брат сквозь ноги смерти в глаза смотрит.

— Прости меня, девица, — осторожно, чтоб не обидеть, говорит Аника, — не разумею я, старый, что говоришь. Про какие уши толкуешь, и как это взаймы плакать и смерти в глаза сквозь ноги глядеть? И заяц еще тут...

— И этого уразуметь ты не можешь, — усмехнулась девица, — хотя речи мои не странны.

Если бы был в доме моем пес, он бы залаял на тебя. Это — уши дома. А если бы был в горнице ребенок, он увидел бы тебя и сказал мне. Это — очи дома. И не застал бы ты меня здесь в простоте и неприбранной.

Мать же с отцом пошли на похороны оплакивать покойника. А когда за ними смерть придет, другие Их будут оплакивать. Это плач взаймы.

Отец и брат мои древолазцы, и сейчас брат в лесу бортничает, и когда влезет на дерево, то сквозь ноги на землю смотрит, чтоб не сорваться с высоты. Ведь кто сорвется, жизни лишится. Вот я и сказала, что он сквозь ноги смерти в глаза смотрит.

“Ай да девица мудренная”, — покрутил ус Аника, — не простота, как народ сказывает.”

— А скажи-ка, девица, как звать тебя?

— Имя мое Феврония.

— А я слуга Муромского князя Петра.

— Того, что летучего змея своею рукою убил?

— Его самого. Змей этот окаянный, когда издыхал, князя своей смердящей кровью обрызгал, и с той поры князь мой весь в лютых струпьях по всему телу. В своем княжестве искал он исцеления, но не нашел. И услышали мы, что у вас в Ласково много искусных врачей, но не знаем, где живут они. Поэтому и спрашиваю тебя об этом.

— Привези своего князя сюда. Если будет чистосердечным и смиренным в словах своих, то будет здоров.

Обрадованный Аника, отбиваясь от свирепых псов, побежал к Петру.

— Радуйся, княже! — гаркнул во все горло. — Нашел я премудрую девицу Февронию. Вези, говорит, князя, и здрав будет!

А пока ехали в повозке к ее дому, Аника торопливо про странный разговор поведал. Когда же про зайца заговорил, отчего-то хитро на князя глянул.

На дворе у Февронии князь из повозки не вышел, а Аника, отирая со лба пот, вбежал к ней в горницу.

— Приехал князь мой. Много даров обещает, если вылечишь.

— Даров мне его не надо, но пойди скажи господину своему, если не стану женой его, не смогу его излечить.

Аника развел в стороны руки, поморгал оторопело но, делать нечего, пошел к Петру и, покашливая в кулак, передал, что сказала Феврония.

— Да мыслимо ли князю дочь древолазца в жены брать?! — раздраженно воскликнул Петр, но потом, морщась от нестерпимой боли, процедил сквозь зубы:

— Ладно уж, пойди пообещай этой, что хочет, и пусть лечит, как может, а там поглядим.

Феврония внимательно выслушала глядящего в сторону Анику, взяла малый ковшик, зачерпнула им из ведра кисляжи, дунула на нее и сказала:

— Прими это и отнеси господину твоему, но повели прежде истопить баню, и, выпарив князя гораздо, натри его этим. Только один струп не мажь, и будет здоров.

Петр велел тотчас истопить баню, а пока, забавы ради, решил искусить блаженную в ее мудрости. Подал Анике клок льна и, усмехаясь, сказал:

— Если девица эта так мудра, что хочет женой князя стать, пусть из этого льна, пока я в бане моюсь, сошьет мне сорочку, порты и платок.

Феврония и бровью не повела, получив малый этот клочок, но велела Анике достать с печи сухое поленце и, отмерив на нем пядь, приказала отсечь малый кусок.

— Возьми этот обрубок и отнеси князю своему от меня и скажи, пока я чешу сей пучок льна, пусть он смастерит из этого обрубка ткацкий стан и всю снасть к нему, на чем будет полотно для одежды его ткаться.

Петр повертел в руках деревяшку и с усмешкой сказал слуге:

— Пойди и скажи девице этой, разве не знает она, что за такое малое время из этой чурки невозможно сотворить то, чего она просит.

Феврония улыбнулась словам князя и сказала Анике:

— А возможно ли за то малое время, пока он в бане будет мыться, сшить взрослому мужу сорочку, порты и платок из этого льна?

Князь подивился ответу ее и велел вести себя в баню.

Там, после жаркого мытья, верный Аника бережно намазал князя кисляжью с головы до ног, а один струп, как Феврония приказала, не намазал.

Не успел красный, распаренный Петр отдохнуть на лавке в предбаннике, как все струпья на нем засохли и отвалились, и стало тело его белым и чистым, как и прежде.

Только один, маленький струп на плече остался.

Стоит ли говорить, как возрадовался и развеселился Петр и, забыв слово свое, не захотел исполнить обещанного Февронье, а послал к ней Анику со златом и серебром.

Однако Феврония даров не приняла и сказала с достоинством:

— Отнеси это обратно господину твоему, ибо не устоял он в правде своей, а посему понадобятся сии дары ему самому, другим врачам давать, чтобы от той же болезни лечиться.

Князь же пренебрег ее словами и тотчас, со всеми слугами обратно в Муром заторопился.

Но только веселый и бодрый Петр в свои хоромы вошел, как от того малого струпа, что немазанным остался, начали многие другие гнойные язвы расходиться по всему телу.

Морщась от огненной боли, поведал брату Павлу без утайки, как в сельце Ласково излечила его дева Феврония и как он обманул ее.

Долго молчал Павел и сказал с печалью:

— Грех на тебе, брат. Пренебрег ты исцелившей тебя, обидел своим обманом, да еще и золотом откупиться от нее хотел. Знай, Петр, что у Бога не только милосердие, но и гнев на грешников.

Если не покаешься перед Февронией, Бог тебя не простит.

— Опомнись, Павел! Как же я — князь повинюсь перед какой-то селянкой?

— Еще апостол Лука сказал: “Каждый, возвышающий себя, сам унижен будет, а унижающий себя возвысится.”

— Ни отец наш, ни деды ни перед кем шапок не снимали, и я не буду.

— Смирись, Петр. Вспомни, что Иоанн Златоуст говорил: “Премерзкий грех есть гордость. Гордый обличения и увещевания крайне не любит, но почитает себя чистым, хотя весь замаран. В сердцах гордых рождаются хульные слова, и от одной этой страсти некто ниспал с неба.

— Что говоришь ты, Павел! Страшно мне от твоих слов. Неужто так пал я?

— Пал, брат, но знай, что только павшие бесы никогда вновь не восстанут. Людям же свойственно падать и скоро восставать от падения, сколько бы раз это ни случилось. И еще помни: гордых исцеляет Бог.

Опустив голову, слушал любимого брата Петр, и утишилась его душа.

— Обещаю тебе, Павел, что повинюсь и перед Богом, и перед Февронией.

— Молю тебя, брат мой возлюбленный, еще об одном, помни, что покаяние нужно прежде всего самому тебе, а не Богу, ибо Бог ни в ком и ни в чем не нуждается.

На следующее же утро исповедовался Петр в церкви, и прощены были его грехи.

Когда небо очищается от облаков, тогда солнце показывается во всем своем сиянии. Так и душа, которая сподобилась прощения грехов, без сомнения видит Божественный свет.

Смиренно вернулся Петр в Ласково и со стыдом повинился перед Февронией и просил, не помня обиды, исцелить его и дал верную клятву взять ее себе в жены.

феврония, нисколько не гневаясь на князя и не укорив ни взглядом, ни словом, вновь приказала вымыть его в бане и намазать той же кисляжью.

Уже к утру исцелился князь и, слава Богу, избавился от поганой проказы. На радостях решил он не откладывать венчания до Мурома, а обручиться с Февронией на Петров день, в пяти верстах от Ласково в Солотчикской церкви, а сейчас готовить возки для свадебного поезда.

Когда Аника передал Февронии решение Петра, она зарделась по-девичьи и, помолчав, сказала:

— Кланяйся от меня господину твоему, но пусть не возки готовит, а сани.

Петр долго смеялся.

— Бог с тобой, Аника, какие сани? Ха-ха-ха! Лето на дворе!

А селяне, узнав от слуг об этой нелепице, потешались над Февронией и жалели молодого князя, что принужден блаженную в жены брать.

Однако, на Петров день, 29 июня рано утром, нежданно-негаданно с неба повалил густой снег и скоро засыпал все зеленое Ласково и далеко окрест.

Селяне, будто оледеневшие от этого чуда, с открытыми ртами молча стояли вдоль улицы и хлопали глазами на смущенную невесту, ехавшую мимо них к венцу в ярко расписанных деревенских санях.

А Петр, стоя в церкви рядом с Февронией перед алтарем, любовался ее статью и достоинством и уже не стыдился ее простоты, а гордился своей мудрой избранницей.

После венчания гости и слуги поздравляли молодых, а князь щедро одаривал их золотом. Веселый Аника, получив подарок, сказал хитро пришурясь:

— А не зря, значит, княже, заяц-то перед девой Февронией скакал. Ты не знал, а я тебе не сказал, что в деревнях зайцы завсегда перед невестой от радости скачут.

Потом, по обычаю выпил меду, хлопнул со всего маху деревянную чашу об пол и, растоптав ее сапожищем, пророкотал:

— Пусть так под моими ногами потоптаны будут те, которые станут посевать между молодыми раздор, а не любовь!

Что и случилось.

В Муроме князь Павел с иконой Божьей Матери, с любовью и лаской встретил молодых у княжеских палат. Но не всем по душе Феврония пришлась, особенно боярским женам.

Толпились они на княжеском дворе, толстые и чванливые, разряженные и раскрашенные по той моде. Лица их были грубо выбелены белилами, щеки натерты яркой красной краской, а светлые брови — черной.

С презрением, не таясь, с ног до головы разглядывали они стройную, не размалеванную, одетую в простой красный сарафан Фев-ронию.

— И поглядеть-то не на что. Ну ни в чем лепоты нет,— громко вздохнула Матрена, самая дородная боярыня, из-за своей толщины почитаемая первой красавицей Мурома. — Вот когда я к своему боярину Даниле в дом пришла, на мне жемчугу было более пуда. До того тяжело ходить было, еле выдюжила. Ноженьки два дня с устатку гудели. А у этой девки и колечка-то медного нет.

Но Петр больше, чем тленное богатство, приобрел, и не зря говорят, если у мужа с женой лад, не нужен им клад.

Одни люди венчаются, у других жизнь кончается. Испокон века так повелось и, по-всему видать, и нас не минует.

Призвал Господь к себе в Царствие Небесное князя Павла, Муромским же князем Петр стал.

Правил он мудро, честно и справедливо, но не по душе было боярам, гордыней, как горохом распираемым, что не по родовитости и богатству молодой князь выделял их, а по добрым делам.

И стали думать они, глупыми и корыстными речами своих завистливых жен раззадоренные, что все их беды от молодой княгини. Не любит она, мол, бояр оттого, что сама из простых, из бедных, а потому и принуждает князя Петра бояр угнетать.

И вот однажды, на княжеской трапезе, нашептал им окаянный бес в хмельные головы хулу на Февронию, и стали они поносить ее:

— Почто, князь наш Петр, поругал свой престол? Чего ради сотворил такое? Невозможно разве тебе было обрести невесту честную в нашем Муроме и не крестьянского роду?

А боярин Данила, у которого жена в дверь из-за красоты своей еле протискивалась, громче всех негодовал:

— Тебе, князь, будем верно служить, но княгине твоей не велим женам своим служить! Как может она над женами нашими больдпину иметь,

а сама простого роду? И жены наши не хотят служить ей.

Из-за литых боярских спин скользким ужом вывернулся тщедушный Тимофей Тарасьев из самого захудалого рода и тонким голосом наябедничал:

— А еще Феврония, когда бывает за трапезой с женами нашими, собирает после еды крошки в руку, будто голодная.

Князь мрачно выслушал хулителей своих и приказал послать за княгиней.

Затаив дыхание, вытянув шеи, следили бояре, как Феврония, по настоянию князя, села рядом с ним и поела, а после, по-деревенскому обычаю собрала в ладонь хлебные крошки.

Петр с досадой крепко схватил ее за руку и разжал пальцы. На ладони покорно взглянувшей ему в очи княгини, лежали не крошки, а нежно благоухающий ладан.

Ох и хохотал же Петр над посрамленными боярами, которые толкаясь, повалили вон из палат! Истинно сказал апостол Лука: “Всякий возвышающий себя сам унижен будет, а унижающий себя возвысится.”

С того дня еще больше князь возлюбил свою жену и никогда уже ничем ее не испытывал.

Но не успокоились бояре и не простили Февронии своего позора и, уже не женами наученные, а самим сатаной ведомые, через некоторое время явились грозной толпой к князю и потребовали:

— Князь! Если хочешь самодержцем над нами быть, да будет тебе иная княгиня! Не хотим, чтоб Феврония повелевала нами и женами нашими. Феврония же пусть возьмет богатства, сколько пожелает, и уходит из Мурома.

И князь растерялся...

— Ступайте, нелюбезные бояре мои, и спросите у княгини. Как она скажет, так и будет, — сказал, не подымая глаз.

Бояре на радостях устроили пир и, когда опьянели, потеряв стыд, смеясь, принялись отрицать Богом данный Февронии дар исцелять, а после заявили:

— Госпожа княгиня Феврония! Весь город говорит тебе: дай нам, кого мы у тебя просим!

Княгиня, одинокая среди этого пьяного, бесправного пира, с достоинством сказала:

— Возьмите, кого просите. А бояре в один голос:

— Хотим, чтоб князь Петр властвовал над нами, а жены наши не хотят, чтобы ты была княгиней. Возьми, сколько тебе нужно богатства, и уходи куда пожелаешь!

Феврония спокойно встала и сказала негромко:

— Обещала вам, чего ни попросите — получите. Обещайте и мне дать того, кого попрошу у вас.

Они же, не зная, что их ждет, возрадовались и покаялись:

— Что ни назовешь, без прикословия возьмешь!

Феврония ласково взглянула на молчавшего князя и сказала:

— Ничего другого не прошу у вас, только супруга моего, князя Петра.

— Если сам захочет — бери! Слова не скажем! — возликовали бояре.

Окаянный враг из преисподней помутил их разум и переглянулись меж собой со злым умыслом: мол, не станет Петра, мы другого изберем, лучше прежнего. Лучшим же каждый втайне себя считал.

Встал князь, пристально оглядел пьяные, красные от возбуждения лица властолюбивых бояр, глянул в преданные, любяшие глаза Февронии, обнял ее за плечи и молча увел от неприязненного стола.

Внушил Господь Петру твердость и укрепил его волю, и пренебрег князь временным царствованием в этой жизни, ради Божьих заповедей, где сказано: “Если кто прогонит жену свою, не обвиненную в прелюбодеянии и женится на другой, то сам прелюбодействует.”

Стыд, срам, позор и бесчестие должны были бы обрушиться на злочестивых бояр, которые с великим поруганием изгнали княгиню Февронию и князя Петра из Мурома. Но отсрочил Господь до поры до времени кару святогонам. Пока же они в спешке приготовили суда на Оке, посадили на них князя с женой и слугами, оттолкнули от берега и, обгоняя друг друга, в Муром помчались престол делить.

Скрипят высокие сосновые мачты, хлопают на свежем ветру крепкие паруса, плывут мимо высокого, заросшего цветами берега. Вот и самая высокая колокольня Мурома, будто на поднятой вверх руке, крестом их благословила и пропала из виду...

Исчез, спрятался в дремучих лесах родной Муром, и с ним честь, слава и княжество. В последний раз глянул Петр назад и отвернулся.

За ним на другом судне Феврония плыла и с тревогой не Муром с постылыми боярскими женами высматривала, а князя любимого. Как он там один в тоске и печали? Не гложет ли бес отчаяния душу его?

Прохладный вечер белые паруса в голубые выкрасил, светлые звезды над головой заморгали. Стоит озябшая Феврония у борта, не уходит.

Вдруг под судном, где-то в темной глубине, будто кто-то вздохнул тяжко и протяжно, а потом громко, как доской по воде хлопнул.

Вздрогнула Феврония и испуганно оглянулась. Позади у руля кудрявый кормщик белыми зубами в темноте сверкает:

— Не пужайся, моя госпожа! Это водяной дед озорует. Такой озорник! Верхом на коряге по реке голый плавает. Весь в тине, а пояс из водорослей накрутил. Ты поди сюда, госпожа, ко мне, а то дед этот сейчас ухать опять начнет и руками по воде хлопать.

Подошла Феврония и видит, кормщик этот, искушаемый лукавым змеем, смотрит на нее горящими глазами с греховным помыслом. А ведь жена его на том же судне плыла, но ослепил его сатана, чтобы низринуть в грех. Легко проник он в его душу, ведь восьмую тысячу лет упражняется он в искусстве прельщать людей.

Феврония, разгадав его злые помыслы, сказала:

— Человече, почерпни воды с этой стороны судна и испей. Кормщик с радостью, не зная, что его ждет, исполнил ее просьбу.

— Теперь пойди на другую сторону, почерпни воды и опять испей. И это выполнил, обуреваемый бесом, кормчий.

— Одинакова ли вода, или одна другой слаще? — лукаво спросила Феврония.

— Одинакова вода, госпожа моя, и единого вкуса, — прошептал он.

— Так одинаково и естество женское. Чего же ради сие творишь? Позабыл про свою жену, а о чужой помышляешь?

Бедного кормщика из жара в хлад бросило. Упал он Февронии в ноги и со стыдом умолил простить его. Конечно же, простила она его скоро и великодушно.

Долго не приставали суда к берегу, подальше хотел уплыть князь от оскорбившего его честь Мурома. Но когда ласковая луна тихо выплыла на звездное небо, приказал Петр остановиться и устраивать ночлег.

Пока слуги разгружали суда и ставили шатры, отошел князь в сторону, сел у воды на камень и, глядя на черную реку, крепко задумался: “Что же теперь будет, коль скоро я по своей воле от княжения отказался?”

Не слышно подошла верная Феврония, обняла сзади и прошептала:

— Не скорби, княже! Милостивый Бог, Творец и заступник всех, не оставит нас в беде.

Но князь печально качал головой и не глядел на нее. Знала Феврония, что грех отчаяния не прощается Богом, потому что оскорбляет и отвергает Его милосердие, потому подняла мужа с печального холодного камня и подвела к жаркому костру, на котором повар готовил ужин.

— Княже милый, видишь ли эти два малых деревца, поваром обрубленные, чтобы котлы повесить? Знай же, что станут они наутро вновь большими деревьями с ветвями и листьями, и будет это знаком Божьим, что не оставит нас.

Рано утром, пораженный невиданным чудом, повар расталкивал спящих на берегу и тащил заспанных людей к пепелищу, посередине которого вместо вчерашних обрубков шелестели свежей листвой два стройных деревца.

А князь Петр в одной рубахе из шатра выскочил и, не веря своим глазам, схватил стволы деревьев руками и тряхнул, проверяя.

Обильная, холодная роса пала с листьев и окатила его с головы до ног. Вскрикнул князь и захохотал так громко и радостно, что бес отчаяния, возле него уютно прижившийся, от ужаса в Оку скатился и утонул со злости.

В Муроме же, осатаневшие от гордыни и властолюбия, бояре, восстали в ярости и принялись безжалостно сечь и бить друг друга. Каждый из них хотел властвовать, но в распре многие от меча пали.

Но и те, что живы остались, до княжеского престола не доползли.

Неведомо откуда явились в город множество прекрасных юношей в пречудных одеждах. В руках они держали огненные палицы и обходили все боярские дома и торжища и били обезумевших от страха бояр, и грозными голосами, от которых ноги подкашивались, вопрошали:

— Куда девали вы князя Петра с его княгинею Февронией?! Если не возвратите их, то будете все мечу преданы, и дома ваши сожжены будут, и жены ваши и дети злою смертью помрут, и скоты ваши и пожитки — все в разорении будет!

Страх, ужас, разорение и погибель поселились в Муроме, и поняли бояре, что не будет им спасения, если не вернут на престол законного князя с княгинею.

На следующий же день, когда слуги Петра грузили пожитки с берега на суда, чтобы плыть дальше в неведомое изгнание, пристали к этому месту многие суда с плачущими боярами из Мурома. Повалились они на колени в своих дорогих нарядах прямо в прибрежную глину и возопили к князю:

— Господине владетель наш муромский! Помилуй нас, рабов своих, не дай нам горькою смертию погибнуть со всеми домами нашими, с женами и детьми, и со всем скотом и имением в конец не разориться.

А брюхастый боярин Данила, кто более всех поносил Февронию, уже не рокотал громовид-но, а просил жалобно:

— Умилосердись над нами грешными, княже! Возвратись в свое отечество, войди с дом свой, сядь на престол свой княжеский, не дай нам погибнуть горькою смертию от приходящих неведомо откуда, одеянных причудно юношей, коих никогда не видели мы раньше!

А тщедушный ябеда Тимофей Тарасьев вцепился костлявыми пальцами в ноги князя и, тряся опаленной бороденкой, верещал, будто безумный:

— Пламенья огненные носят с собой! Великие палицы огненные! Спаси, избави нас, кня-же от неминучей смерти!

Молча слушал князь униженные речи своих гонителей и ликовала душа его, но не над их падением, а от того, что видел он сейчас не рабские, согбенные спины, а свою предивную жену, что непредала его в трудный час, а укрепила его верой, надеждой и любовью.

Не хотел князь мстить. Заповедовал нам Бог враждовать только против дьявола-змея. И, чтобы не уступать и противиться ему, надо уступать людям и не воздавать злом на зло.

Поднял князь с земли грязного, обожженного палицами Тарасьева и сказал:

— Идите с миром и спросите княгиню мою. Если захочет возвратиться, и я возвращусь.

Толкаясь, забыв спесь и гордость, побежали бояре к шатру княгини, повалились ей в ноги и стали молить:

— Госпожа наша! Хотя прогневали и обидели мы тебя тем, что не хотели, чтобы ты повелевала женами нашими, но теперь со всеми домочадцами своими, мы — рабы твои. Хотим, чтобы вы с князем возвратились на престол свой и избавили нас, грешных, от напрасной смерти.

Кротко выслушала их Феврония и сказала:

— Идите к господину вашему князю Петру. Если захочет вернуться к вам, то и я с ним скоро буду.

Они же в один голос:

— Просили мы его и он послал у тебя, госпожа, спросить!

Феврония, видя их слезы и раскаяние, поспешила к Петру.

— Что решила ты, возлюбленная моя? Прекрасные, полные слез глаза Февронии

сказали князю больше, чем многие искусные речи.

Подарил нам Господь две равно драгоценные способности: вспоминать и забывать. Когда нам делают добро, признательность требует помнить его, а когда делают зло, любовь побуждает забыть его.

Не помня зла, вернулись князь с княгиней в Муром, где на берегу встречали их все жители от мала до велика и с подобающими почестями, проводили до княжеских палат.

Через хулу, злословие и унижение прошли князь с княгинею с достоинством и так же спокойно, как солнце и луна совершают свое течение по небу, когда собаки лают на них с земли.

Стали править они в Муроме, соблюдая все заповеди Господние. Ко всем питали равную любовь, не любили жестокости и стяжательства, а почитали справедливость и кротость.

Феврония, в молитвах и постах часто пребывая, продолжала творить многие чудеса и не переставала заботиться о сирых и больных, заступалась за вдовиц с малыми детьми, бедным монастырям многое отдавала.

Князь Петр, видя вокруг кроткий свет ее добродетели, и сам рядом с женой иным стал и тоже творил добрые дела, подобно ей.

Жить бы им да жить, да людей радовать, только два века не проживешь, две молодости не исходишь. Пришла и к ним старость и, предвидя скорый конец, умолили Петр с Февронией Бога дать им умереть в одно время, а чтобы и после смерти тела их не расставались, завешали положить их в одну гробницу. Для этого повелели вытесать в одном камне два гроба с тонкой перегородкой меж собой.

Однажды вечером призвал старый князь к себе поседевшую княгиню, усадил рядом на лавку, взял ее тонкую руку в свою и тихо поведал свое желание:

— О возлюбленнейшая моя, хочу идти в монастырь и принять на себя монашеский чин. Пойдешь ли со мною?

Феврония поклонилась мужу до земли и сказала с радостью:

— О господин мой возлюбленный, давно ждала я от тебя этих слов, ведь сама не решалась тебе сказать про это. Теперь же радуюсь и только и жду подальше уйти от мира, чтобы быть ближе к Богу.

Многие Муромцы недоумевали, зачем ради монашества оставлять княжество, честь, славу и богатство, ведь и в миру можно Богу молиться?

Не понимали они, что между монашеством и мирской жизнью, как говорил Иоанн Златоуст, такая же разница, как между пристанью и морем, непрестанно колеблемым ветрами.

Можно ли среди мирских забот, молвы, искушений и столкновений с грехом достичь такой святости и совершенства, какие с избытком обещает тихая, уединенная жизнь монаха, вдали от суеты мира?

В одно и то же время князь и княгиня приняли монашество. Петр в мужском Спасском монастыре наречен был новым именем Давид, а Феврония в женском Успенском монастыре Евфросиньей и стали они не мужем и женой, а братом и сестрой во Христе.

Никто не знает, какие духовные подвиги совершили Давид и Евфросинья в монастыре, но известно, что здесь, в одиночестве, особенно жестоко нападают злые бесы на святых и искушают их день и ночь неотступно. Если живущие в мире борются с бесами как с ягнятами, то монахи бьются с ними как с тиграми и леопардами.

Так и жили они, не видя друг друга, и вот однажды, в теплый июльский день, когда воздух на монастырском дворе густо пропитался медовым запахом цветов, блаженная Евфросинья сидела в своей узкой, прохладной келье и вышивала лики святых на покрывале для Храма Пречистой Богородицы.

В дверь постучали и в келью ступил молодой, встревоженный монах.

— Сестра Евфросинья,— сказал он, — послан я от брата твоего во Христе Давида. Велел передать тебе, что пришло время кончины его, но ждет тебя, чтобы вместе отойти к Богу.

— Не могу сейчас с ним идти, — тихо ответила Евфросинья, — пусть подождет, пока дошью воздух. Как дошью, так и буду к нему.

Бледный, похудевший князь выслушал посланца и с трудом сказал:

— Иди скоро к возлюбленной сестре моей... Пусть придет проститься ко мне... Уже отхожу от жизни этой.

Торопливо вбежал инок к Февронии.

— О сестра Евфросиния! Чего ради медлишь? Князь Петр кончается и молит тебя проститься с ним.

— Пойди, брате, умоли подождать его малую минуту часа, — не прерывая работы, сказала старая монахиня. — Не много осталось дошить мне, одну стезицу.

Вернулся инок и застал князя чуть живого.

— Скажи моей Февронии, — еле слышно сказал умирающий, — уже не жду ее...

Плача, вбежал бедный посланник к Февронии.

— О госпожа княгиня! Князь ваш Петр преставился с миром и отошел к Господу в вечный покой.

Побледневшая, как снег, княгиня встала,подняла глаза на Богородицу и трижды перекрестилась. Потом провела рукой по неоконченному шитью, воткнула иглу в воздух, замотала вокруг нее нитку и тихо отошла к Богу...

И понесли светлые ангелы святые души Петра и Февронии в таинственное, бесконечное небо, где ждал их Тот, кто даровал им такую любовь, а всем нам вечную жизнь.

Было это в лето 6736 года в 25 день месяца июня и чудесно совпало с днем, когда церковь празднует память преподобной мученицы Февронии.

Однако на этом чудеса не кончились.

После торжественного отпевания, муромцы пренебрегли желанием князя и княгини положить их в одном гробе, решив, что монахов так хоронить нельзя.

Блаженного князя Петра решили они похоронить у соборной церкви Пречистой Богоматери в самом городе, а Февронию в загородном, женском монастыре.

Святые, их тела положили в отдельные гробы и поставили до утра каждый в своей церкви. Общий же каменный гроб остался пустым в Богородичном храме.

На другое утро множество людей, священники и сам епископ в немом ужасе стояли у пустых раскрытых гробов в той и другой церкви. Куда подевались святые тела Петра и Февронии, никто не знал.

Вскоре прибежал до смерти перепуганный сторож Богородичного храма и, повались в ноги епископу, повинился, что заснул он, окаянный, сегодня ночью в храме и не углядел, кто это князя с княгиней тайно в общий гроб перенес.

Поспешили в храм и увидели все, что и вправду, покрытые Феврониным воздухом, мирно лежат супруги в одном каменном гробу, как и хотели при жизни.

Неразумные бояре дружно решили, что это, видать по всему, верные слуги волю своих господ темной ночью исполнили и потому гневно обругали их и вытолкали вон. После же, как и при жизни они это делали, опять разлучили верных супругов и положили каждого в свой гроб.

Крепко-накрепко на многие тяжелые засовы были заперты обе церкви, сторожа глаз не смыкали всю ночь, но вновь никто не углядел, каким чудом оказались святые тела Петра и Февронии в одном гробу.

Тогда опомнились муромцы и больше не покушались трогать их и со многими слезами и песнопениями погребли святых, как повелевали они сами, в одном гробу, который Бог даровал на просвещение и спасение города Мурома, ибо кто с молитвой и верой припадал к их мощам, чудесно исцелялся.